НАТЮРМОРТ
Лонгрид об убеждениях, жизни, творчестве и любви Иосифа Бродского
за стремленье запомнить пейзаж,
способный
обойтись без меня.
способный
обойтись без меня.
Стынет кофе.
Плещет лагуна,
сотней мелких бликов
тусклый зрачок казня
Плещет лагуна,
сотней мелких бликов
тусклый зрачок казня
школ сменил Иосиф Бродский.
В возрасте 15 лет он бросил
учебу окончательно
В возрасте 15 лет он бросил
учебу окончательно
Александр Иванович Бродский военный фотокорреспондент
Мария Моисеевна Вольперт бухгалтер
«Я думаю, что если я чем-то обязан своей судьбе,
то это тем, что она заставила меня рано осознать,
что я должен жить своей жизнью»
то это тем, что она заставила меня рано осознать,
что я должен жить своей жизнью»
И это осознание становится отправной точкой его трагического и одновременно триумфального пути.
В подвалах, на чердаках и в тесных коммунальных кухнях в ленинградские 50-е зарождается другая жизнь – жизнь искусства, свободы мысли и дерзкого бунтарства. Здесь, в этой среде, формируется Иосиф Бродский. Неусидчивый ученик, рано разочаровавшийся в школе, он меняет одну профессию за другой.
Но главное – он читает запоем, увлекается музыкой и языками.
Но главное – он читает запоем, увлекается музыкой и языками.
20 марта 1940 года Иосиф Бродский
родился в Ленинграде в семье бухгалтера
и военного фотокорреспондента
родился в Ленинграде в семье бухгалтера
и военного фотокорреспондента
Работал матросом на маяке на выходе
из ленинградского порта
из ленинградского порта
Ездил в геологическую экспедицию в Якутию.
А также по разным данным пробовал различные профессии, например продавца
или экскурсовода. Его многое интересовало
и он хотел лучше понять этот мир.
А также по разным данным пробовал различные профессии, например продавца
или экскурсовода. Его многое интересовало
и он хотел лучше понять этот мир.
Переводил и писал стихи.
Его литературную деятельность одобряли Маршак,
Чуковский и другие.
Его литературную деятельность одобряли Маршак,
Чуковский и другие.
Подрабатывал в больнице
им. Куйбышева — таскал трупы
и ампутированные конечности в морге.
им. Куйбышева — таскал трупы
и ампутированные конечности в морге.
— ом классе бросил школу и устроился фрезеровщиком на завод «Арсенал»
Когда теряет равновесие
твоё сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из-под ног,
как палуба,
когда плюёт на человечество
твоё ночное одиночество, —
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими её могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими её дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклоняться данности
с убогими её мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
твоё сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из-под ног,
как палуба,
когда плюёт на человечество
твоё ночное одиночество, —
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими её могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими её дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклоняться данности
с убогими её мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
1959. Одиночество
«Я, однако, предпочту называть его Питером, ибо помню время, когда он не выглядел Ленинградом, —
сразу же после войны. Серые, светло-зелёные фасады в выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик голодный — и вследствие этого
с большей определённостью и, если угодно, благородством черт.»
сразу же после войны. Серые, светло-зелёные фасады в выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик голодный — и вследствие этого
с большей определённостью и, если угодно, благородством черт.»
«Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом,
я думаю, скорее всего был Бобышев. Найман,
с его едким остроумием,
был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо, играл роль Баратынского.
Эту параллель
не надо особенно затягивать» —
И. Бродский
про «Ахматовских сирот»
я думаю, скорее всего был Бобышев. Найман,
с его едким остроумием,
был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо, играл роль Баратынского.
Эту параллель
не надо особенно затягивать» —
И. Бродский
про «Ахматовских сирот»
Его поэзия рождается из этого сплава — из ленинградской тоски
и бунтарского духа, из метафизических исканий и ироничного взгляда
на окружающую действительность. Вокруг него формируется круг молодых
поэтов и художников, своего рода «школа» стиха, где ценится искренность,
смелость и отказ от официальных догм.
Но самым важным человеком в его жизни в этот период становится
Анна Ахматова, признанный классик русской поэзии. Она видит в молодом
Бродском талант, становится его наставником и другом, прививая
ему чувство ответственности перед словом.
и бунтарского духа, из метафизических исканий и ироничного взгляда
на окружающую действительность. Вокруг него формируется круг молодых
поэтов и художников, своего рода «школа» стиха, где ценится искренность,
смелость и отказ от официальных догм.
Но самым важным человеком в его жизни в этот период становится
Анна Ахматова, признанный классик русской поэзии. Она видит в молодом
Бродском талант, становится его наставником и другом, прививая
ему чувство ответственности перед словом.
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
1958. Пилигримы
На ужин вновь была лапша, и ты,
Мицкевич, отодвинув миску,
сказал, что обойдёшься без еды.
Поэтому и я, без риску
медбрату показаться бунтарём,
последовал чуть позже за тобою
в уборную, где пробыл до отбоя.
«Февраль всегда идёт за январём.
А дальше — март». Обрывки разговора.
Сиянье кафеля, фарфора;
вода звенела хрусталём.
Мицкевич лёг, в оранжевый волчок
уставив свой невидящий зрачок.
(А может — там судьба ему видна.)
Бабанов в коридор медбрата вызвал.
Я замер возле тёмного окна,
и за спиною грохал телевизор.
«Смотри-ка, Горбунов, какой — там хвост».
«А глаз какой». «А видишь тот нарост,
над плавником?» «Похоже на нарыв».
Так в феврале мы, рты раскрыв,
таращились в окно на звёздных Рыб,
сдвигая лысоватые затылки,
в том месте, где мокрота на полу.
Где рыбу подают порой к столу,
но к рыбе не дают ножа и вилки.
Мицкевич, отодвинув миску,
сказал, что обойдёшься без еды.
Поэтому и я, без риску
медбрату показаться бунтарём,
последовал чуть позже за тобою
в уборную, где пробыл до отбоя.
«Февраль всегда идёт за январём.
А дальше — март». Обрывки разговора.
Сиянье кафеля, фарфора;
вода звенела хрусталём.
Мицкевич лёг, в оранжевый волчок
уставив свой невидящий зрачок.
(А может — там судьба ему видна.)
Бабанов в коридор медбрата вызвал.
Я замер возле тёмного окна,
и за спиною грохал телевизор.
«Смотри-ка, Горбунов, какой — там хвост».
«А глаз какой». «А видишь тот нарост,
над плавником?» «Похоже на нарыв».
Так в феврале мы, рты раскрыв,
таращились в окно на звёздных Рыб,
сдвигая лысоватые затылки,
в том месте, где мокрота на полу.
Где рыбу подают порой к столу,
но к рыбе не дают ножа и вилки.
1964. С грустью и с нежностью
«[Судья:] (Перечисляет места работы и следовавшие за этим перерывы.) В перерывах не работал. [Комментарий:] Но он же работал!
[Бродский:] Я в перерывах занимался тем, чем занимаюсь сейчас: пишу стихи.
[Судья:] Что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
[Бродский:] Я менял работу потому, что я хотел больше знать.
[Комментарий, зачеркнут:] Если не станет ясно, что писать стихи — это работа, ничего хорошего не будет.
О жизни и людях
[Судья:] Что вы сделали полезного для родины?
[Бродский:] Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден, что каждое слово, мною написанное, сослужит службу многим поколениям людей.
<…> [Адвокат:] Была ли у вас связь
с секцией перевода [Союза писателей]?
[Бродский:] Да. Выступал
в альманахе.
Судья [(защитнице):] Вы должны спрашивать о работе.
[Адвокат:] Я и спрашиваю о его полезной работе.
[Судья:] Э, нет! Э, нет!
<…>
[Судья:] Почему в перерывах
вы не работали?
[Бродский:] Я работал. Я писал стихи.
[Судья:] Но это же не мешало вам трудиться?
[Бродский:] А я трудился. Я писал стихи».
[Бродский:] Я в перерывах занимался тем, чем занимаюсь сейчас: пишу стихи.
[Судья:] Что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
[Бродский:] Я менял работу потому, что я хотел больше знать.
[Комментарий, зачеркнут:] Если не станет ясно, что писать стихи — это работа, ничего хорошего не будет.
О жизни и людях
[Судья:] Что вы сделали полезного для родины?
[Бродский:] Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден, что каждое слово, мною написанное, сослужит службу многим поколениям людей.
<…> [Адвокат:] Была ли у вас связь
с секцией перевода [Союза писателей]?
[Бродский:] Да. Выступал
в альманахе.
Судья [(защитнице):] Вы должны спрашивать о работе.
[Адвокат:] Я и спрашиваю о его полезной работе.
[Судья:] Э, нет! Э, нет!
<…>
[Судья:] Почему в перерывах
вы не работали?
[Бродский:] Я работал. Я писал стихи.
[Судья:] Но это же не мешало вам трудиться?
[Бродский:] А я трудился. Я писал стихи».
«Работай, работай, работай…»
А. Блок
«Не спи, не спи, работай…»
Б. Пастернак
Смотри: экономя усилья,
под взглядом седых мастеров,
работает токарь Васильев,
работает слесарь Петров.
А в сумрачном доме напротив
директор счета ворошит,
сапожник горит
на работе,
приемщик копиркой шуршит.
Орудует дворник лопатой,
и летчик гудит
в высоте,
поэт, словно
в чем виноватый,
слагает стихи о труде.
О, как мы работаем! Словно
одна трудовая семья.
Работает Марья Петровна,
с ней рядом работаю я.
Работают в каждом киоске,
работают в каждом окне.
Один не работает Бродский,
все больше
он нравится мне.
А. Блок
«Не спи, не спи, работай…»
Б. Пастернак
Смотри: экономя усилья,
под взглядом седых мастеров,
работает токарь Васильев,
работает слесарь Петров.
А в сумрачном доме напротив
директор счета ворошит,
сапожник горит
на работе,
приемщик копиркой шуршит.
Орудует дворник лопатой,
и летчик гудит
в высоте,
поэт, словно
в чем виноватый,
слагает стихи о труде.
О, как мы работаем! Словно
одна трудовая семья.
Работает Марья Петровна,
с ней рядом работаю я.
Работают в каждом киоске,
работают в каждом окне.
Один не работает Бродский,
все больше
он нравится мне.
13 февраля 1964 года. Суд над Иосифом Бродским. Обвинение – тунеядство.
Процесс, где талант и свобода мысли оказались преступлением. Человек,
пишущий стихи, объявлен “паразитом общества”. Судебный процесс
превращается в показательную расправу над ним, осмелившимся мыслить
и говорить не так, как предписано.
Фрида Вигдорова, журналистка, рискуя собой, тайно делает заметки в суде.
Они станут документом эпохи, свидетельствующим о цинизме
и жестокости советской судебной системы.
Процесс, где талант и свобода мысли оказались преступлением. Человек,
пишущий стихи, объявлен “паразитом общества”. Судебный процесс
превращается в показательную расправу над ним, осмелившимся мыслить
и говорить не так, как предписано.
Фрида Вигдорова, журналистка, рискуя собой, тайно делает заметки в суде.
Они станут документом эпохи, свидетельствующим о цинизме
и жестокости советской судебной системы.
1964. Смотри
На суде Бродский держится с достоинством, хотя и переживает глубокую душевную
травму. Он не признает себя виновным, не отрекается от своих стихов.
Его приговаривают к ссылке в Архангельскую область, в деревню Норинская. Жизнь
в глуши, работа в колхозе — суровое испытание для ленинградского интеллигента.
Но именно в ссылке, вдали от цивилизации, в общении с природой и простыми людьми,
его поэзия обретает новую глубину и силу. Он пишет о свободе и одиночестве,
о вечности и бренности бытия.
травму. Он не признает себя виновным, не отрекается от своих стихов.
Его приговаривают к ссылке в Архангельскую область, в деревню Норинская. Жизнь
в глуши, работа в колхозе — суровое испытание для ленинградского интеллигента.
Но именно в ссылке, вдали от цивилизации, в общении с природой и простыми людьми,
его поэзия обретает новую глубину и силу. Он пишет о свободе и одиночестве,
о вечности и бренности бытия.
Деревья в моем окне, в деревянном окне,
деревню после дождя вдвойне
окружают посредством луж
караулом усиленным мертвых душ.
деревню после дождя вдвойне
окружают посредством луж
караулом усиленным мертвых душ.
В Советский Союз И. Бродский больше не вернется.
Между тем, в защиту Бродского поднимается волна протеста в Советском Союзе и за рубежом.
Лидия Чуковская, Надежда Мандельштам, многие другие писатели и правозащитники пишут письма
протеста, обращаются к властям с требованием освободить поэта. Международная кампания в поддержку Бродского играет важную роль в его освобождении. После полутора лет ссылки он возвращается
в Ленинград. Но это уже другой Бродский – закаленный испытаниями, еще более уверенный в своем пути.
В 1972 году Иосиф Бродский вынужден эмигрировать из Советского Союза. Ему дают понять,
что другого выбора у него нет. Это тяжелое решение, но он понимает, что другого выхода нет.
Лидия Чуковская, Надежда Мандельштам, многие другие писатели и правозащитники пишут письма
протеста, обращаются к властям с требованием освободить поэта. Международная кампания в поддержку Бродского играет важную роль в его освобождении. После полутора лет ссылки он возвращается
в Ленинград. Но это уже другой Бродский – закаленный испытаниями, еще более уверенный в своем пути.
В 1972 году Иосиф Бродский вынужден эмигрировать из Советского Союза. Ему дают понять,
что другого выбора у него нет. Это тяжелое решение, но он понимает, что другого выхода нет.
университетов были
преподавательскими плацдармами
Бродского. В 1978 году он стал
профессором литературы и почётным
доктором в Йельском университете
преподавательскими плацдармами
Бродского. В 1978 году он стал
профессором литературы и почётным
доктором в Йельском университете
Отдельное место в жизни Бродского
занимали коты. Он их очень
уважал. Рисовал свои автопортреты
в виде котов, озвучивал кошек
в мультфильмах. Телефонные
беседы с близкими заканчивал
теплыми «мяу» или «мур-мур».
занимали коты. Он их очень
уважал. Рисовал свои автопортреты
в виде котов, озвучивал кошек
в мультфильмах. Телефонные
беседы с близкими заканчивал
теплыми «мяу» или «мур-мур».
В США Бродский начинает новую жизнь. Ему помогает издательство “Ardis”,
основанное Карлом и Эллендой Проффер, которые стали не только
его издателями, но и близкими друзьями. Он преподает в университетах,
знакомится с американскими писателями и поэтами.
Одним из первых, кто поддерживает его, становится Уистен Хью Оден,
выдающийся англо-американский поэт. Бродский быстро завоевывает
признание в американской литературной среде. Его стихи и эссе публикуются
в ведущих журналах, он получает престижные премии.
основанное Карлом и Эллендой Проффер, которые стали не только
его издателями, но и близкими друзьями. Он преподает в университетах,
знакомится с американскими писателями и поэтами.
Одним из первых, кто поддерживает его, становится Уистен Хью Оден,
выдающийся англо-американский поэт. Бродский быстро завоевывает
признание в американской литературной среде. Его стихи и эссе публикуются
в ведущих журналах, он получает престижные премии.
раз литератор бывал в Венеции.
Он очень ее любил. Она была
его местом силы. В этом месте
и о нем же была написана культовая
«Набережная неисцелимых».
Он очень ее любил. Она была
его местом силы. В этом месте
и о нем же была написана культовая
«Набережная неисцелимых».
«Я думаю, что эмиграция – это не только потеря,
но и приобретение. Это возможность увидеть мир
с другой стороны»
но и приобретение. Это возможность увидеть мир
с другой стороны»
Элленда Проффер
Карл Проффер
Бродский исколесил
североамериканский
континент от Канады
до полуострова
Юкатан в Мексике.
североамериканский
континент от Канады
до полуострова
Юкатан в Мексике.
Он также побывал в разных
европейских городах и даже
в Латинской Америке.
европейских городах и даже
в Латинской Америке.
раз Иосиф Александрович ездил в Рим.
Он даже хотел основать в нем Русскую
академию, которая бы не зависела
от финансовой помощи российского
правительства, поддерживала лучшие
таланты, свободу самовыражения
и открытый обмен мнениями.
Он даже хотел основать в нем Русскую
академию, которая бы не зависела
от финансовой помощи российского
правительства, поддерживала лучшие
таланты, свободу самовыражения
и открытый обмен мнениями.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
1980. Я входил вместо дикого зверя в клетку
Но удивительным становится его решение писать на английском языке. Это смелый
и рискованный шаг, но Бродский верит, что только так он сможет расширить свою
аудиторию и донести свои идеи до большего числа людей. Он создает эссе и стихи
на английском, которые отличаются изысканным стилем и глубиной мысли.
Сьюзен Зонтаг, американская писательница и интеллектуалка, помогает
ему интегрироваться в американскую культурную среду.
и рискованный шаг, но Бродский верит, что только так он сможет расширить свою
аудиторию и донести свои идеи до большего числа людей. Он создает эссе и стихи
на английском, которые отличаются изысканным стилем и глубиной мысли.
Сьюзен Зонтаг, американская писательница и интеллектуалка, помогает
ему интегрироваться в американскую культурную среду.
He served in the U. S. Air Force,
studied and taught philosophies,
translated me, of course –
for fun, not, alas, for colossal fees.
Now he is turning seventy.
It’s a moment of great solemnity!
At seventy, ah, at seventy
one switches from coffee to lemon tea,
thoughts acquire serenity
and the sharpness of peaks in Yosemity,
gravity yields to levity.
And it’s an insane obscenity
to say that seventy’s too late
for enterprise or passion:
just watch our George translate
from Russian.
As he is from Bryn Mawr
his motto, of course, is «Bring More!»
studied and taught philosophies,
translated me, of course –
for fun, not, alas, for colossal fees.
Now he is turning seventy.
It’s a moment of great solemnity!
At seventy, ah, at seventy
one switches from coffee to lemon tea,
thoughts acquire serenity
and the sharpness of peaks in Yosemity,
gravity yields to levity.
And it’s an insane obscenity
to say that seventy’s too late
for enterprise or passion:
just watch our George translate
from Russian.
As he is from Bryn Mawr
his motto, of course, is «Bring More!»
Somewhere in the sky between Bradley Field and Philadelphia
1991. Fast-shrift for George L. Kline
«<...>
Стихи, по слову Ахматовой, действительно растут из сора^; корни прозы — не более благородны.
Если искусство чему-то и учит (и художника — в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней — и наиболее буквальной — формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность. <...>
Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем
он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее.<...>
Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он — тот, кем язык жив.
Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны
и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации.
<...>
Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.»
Стихи, по слову Ахматовой, действительно растут из сора^; корни прозы — не более благородны.
Если искусство чему-то и учит (и художника — в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней — и наиболее буквальной — формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность. <...>
Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем
он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее.<...>
Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он — тот, кем язык жив.
Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны
и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации.
<...>
Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение — колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом.»
1987 год становится годом триумфа Иосифа Бродского. Ему присуждают Нобелевскую премию
по литературе «за всеобъемлющее творчество, насыщенное ясностью мысли и глубокой поэзией».
Это признание мирового значения его таланта, подтверждение того, что его путь, несмотря
на все трудности, был правильным.
Его Нобелевская речь — это не просто благодарность за награду, это манифест свободы, призыв
к каждому человеку отстаивать свои убеждения и не бояться быть собой. Он говорит о роли поэта
в обществе, о языке как о главной ценности человечества, о свободе и ответственности.
Он подчеркивает, что литература — это единственное, что может противостоять
власти времени и забвения.
по литературе «за всеобъемлющее творчество, насыщенное ясностью мысли и глубокой поэзией».
Это признание мирового значения его таланта, подтверждение того, что его путь, несмотря
на все трудности, был правильным.
Его Нобелевская речь — это не просто благодарность за награду, это манифест свободы, призыв
к каждому человеку отстаивать свои убеждения и не бояться быть собой. Он говорит о роли поэта
в обществе, о языке как о главной ценности человечества, о свободе и ответственности.
Он подчеркивает, что литература — это единственное, что может противостоять
власти времени и забвения.
«В моём лице победили как минимум пятеро. Это Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Оден и Фрост. Без них я бы не состоялся как писатель, как поэт. Без них я был бы гораздо мельче»
В последние годы жизни Иосиф Бродский обретает долгожданное семейное счастье.
Он женится на Марии Соццани, итальянской аристократке, которая становится
его верной спутницей и любовью. В 1993 году у них рождается дочь Анна.
В поздних стихах Бродского все чаще звучат темы памяти, времени и бессмертия. Он размышляет о смерти, о том, что останется после него. Он понимает, что самое
важное – это не то, сколько ты прожил, а то, как ты прожил свою жизнь.
Иосиф Бродский умирает внезапно, от сердечного приступа, в Нью-Йорке,
в 1996 году. Ему было всего 55 лет. Его похоронили в Венеции, на кладбище
Сан-Микеле.
Его наследие – это не только его стихи и эссе, но и пример человека, который прожил свою жизнь в соответствии со своими убеждениями,
не изменяя себе ни на йоту.
Он женится на Марии Соццани, итальянской аристократке, которая становится
его верной спутницей и любовью. В 1993 году у них рождается дочь Анна.
В поздних стихах Бродского все чаще звучат темы памяти, времени и бессмертия. Он размышляет о смерти, о том, что останется после него. Он понимает, что самое
важное – это не то, сколько ты прожил, а то, как ты прожил свою жизнь.
Иосиф Бродский умирает внезапно, от сердечного приступа, в Нью-Йорке,
в 1996 году. Ему было всего 55 лет. Его похоронили в Венеции, на кладбище
Сан-Микеле.
Его наследие – это не только его стихи и эссе, но и пример человека, который прожил свою жизнь в соответствии со своими убеждениями,
не изменяя себе ни на йоту.
1990-1993. Törnfallet
Куратор: Рыжкова Екатерина
Студенка: Сергеева Ангелина
Б23ДЗ23а
Студенка: Сергеева Ангелина
Б23ДЗ23а
